Язык насилия как норма. Филолог Ксения Туркова — о речи власти во время войны

— Как вам кажется, насколько радикально поменялась риторика российских властей, начиная с 2022 года?

— На мой взгляд, власти взяли курс на формирование нового языка, который до 2022 года находился в зачаточном состоянии. И до Саратова мы сталкивались с проявлениями так называемой “новой искренности” чиновников, когда они говорили “Государство не просило вас рожать” (директор департамента молодежной политики Свердловской области Ольга Глацких), грубили людям, называли их “шелупонью” (бывший архангельский губернатор Игорь Орлов). “Я ща тебе в рыло хлопну”, — сказал брянский коммунальщик женщине, которая пыталась пожаловаться на состояние дорог. Власти больше не прикидываются, что заботятся о людях. Что думают, то и говорят.

Также до 2022 года мы встречали информационные эвфемизмы: “хлопок” вместо взрыва, “подтопление” вместо наводнения. А дальше был взят курс на построение языковой системы, в которой слова имеют то значение, которое в них вкладывает власть. Война - это не война России против Украины, ее назвали эвфемизмом “специальная военная операция”. “Война” сейчас — это война России и НАТО, война за традиционные ценности.

Опасность закапсулированной языковой реальности в том, что люди привыкают к значениям слов, которые им транслирует власть.

— Из примеров я еще помню “фрагментированный рост” от Минэка. Это когда в экономике по девяти пунктам падение, по одному — развитие, а значит, рост все-таки есть. Наверное, пресс-служба придумала такое понятие.

— Я не исключаю, что кто-то придумывает эти формулировки, чтобы скрыть, что на самом деле происходит. Одна из функций эвфемизмов — сделать что-то не очень приличное более приличным. Это когда мы какие-то физиологические процессы называем через обтекаемые формулировки, например.

Вторая функция, как я уже сказала, — это преуменьшить значимость какого-то события. То есть показать, что это не пожар, просто задымление. Это стало одним из инструментов российской пропаганды сейчас.

— Анализируя случай с полицейским в Саратове, я обратил внимание, как пользователи социальных сетей на это реагировали. Было довольно большое количество комментариев, в которых люди недоумевали или ужасались. Но еще больше комментариев было от тех, кто не обратил внимание на слова подполковника. Они писали остальным, мол, оставьте эту историю, как будто ничего не поменяешь. Почему произошла такая нормализация?

— Механизм такой же, как когда вокруг тебя ругаются матом, а ты нет. В какой-то момент обсценная лексика становится фоном.

Помню, как я впервые, когда жила в Украине, пошла на спектакль по пьесе Леся Подервянского, который известен широким использованием ненормативной лексики в текстах. Сначала ты не знаешь, куда деться: герои все время смачно матерятся. А потом привыкаешь и воспринимаешь как обычный язык. Это очень интересный психологический эффект.

То же самое с проявлениями “новой искренности”. Когда ты несколько лет подряд то тут, то там слышишь грубости от чиновников, ты думаешь: мы все это уже видели и слышали. Их риторика становится привычной.

Я нахожусь в Соединенных Штатах, и тут поначалу удивляли, даже шокировали заявления Дональда Трампа. Но поскольку он выступает каждый день, это становится фоном и поводов для шуток.

— Как вам кажется, стали ли слова чиновников походить на военные команды? Чувствуется ли проникновение языка войны в обычную жизнь?

— Я бы не сказала, что это язык команд. Команды прямолинейные, а в риторике российских чиновников мы наблюдаем уход от прямолинейности. Их речь нацелена на то, чтобы что-то скрыть, что-то недоговорить, ввести в оборот расплывчатый термин, как “фейки” или “дискредитация армии”. И то, и другое используется очень широко, но мы не знаем до сих пор, каковы критерии, что на самом деле считается дискредитацией армии или фейками. Потому что даже чистый лист бумаги может быть расценен как дискредитация армии.

Власть использует такие термины-мыльные пузыри как хочет, в зависимости от ситуации, и наполняет их значениями, которые сейчас ей пришли в голову. Это началось до войны — когда руководство страны хотело избежать слова “карантин” и придумало “режим нерабочих дней”, чтобы не пугать народ. Чем это закончилось, мы знаем. Люди не поняли, что это карантин, а не каникулы, пошли на шашлыки, в парки, и случился всплеск заболеваемости.

— С началом полномасштабного вторжения в Украину язык стал более авторитарным. Вы можете сказать, в какой точке его развития мы находимся? Насколько мы близки к тому, чтобы называть вещи своими именами, говорить “расстрелы” вместо “репрессии”?

— Этот процесс уже начался, пример — слово “донос”. Раньше, даже в советское время, у него было только отрицательное значение. А сейчас с подачи российской власти это слово получило позитивное наполнение. Появляются приемные, горячая линия, куда можно позвонить и донести на соседа, коллегу, члена семьи и так далее. Есть серийная доносчица с псевдонимом “Анна Коробкова”, которую рассекретили [социальный антрополог] Александра Архипова и ее коллеги. Эта “Коробкова” прямо везде писала: я доносчица, я считаю, что это хорошо. Поэтому, допустим, если в обиход войдет слово “расстрел”, оно тоже приобретет положительное значение в государственной системе координат, в особом словаре российской власти.

— Чем отличаются и в чем совпадают, если говорить о языке, современность, сталинское время и позднесоветский период?

— Среди ориентиров современной пропаганды и языка чиновников — советская речь, оттуда "враги народа", "национал-предатели", разделение на своих и чужих, на правильных и неправильных. Оттуда обороты “загнивающий Запад”, что надо “затянуть потуже пояса”, “лес рубят, щепки летят”. Последнее выражение ассоциировалось со Сталиным, оно про возможность жертвовать людьми ради великой цели.

Эвфемизмы были и в советское время, но сейчас их изобретение приобрело невероятный размах. Мне кажется, примета нынешней политической речи — утрата связи с языком. Я уже упомянула Александру Архипову: она очень точно, на мой взгляд, называет это “некроязом”. Потому что люди придумывают бессмысленные формулировки, начиная с “фейков” и “дискредитации армии” и заканчивая, кстати, названием “Вкусно — и точка”. Оно длинное, неудобное, его нельзя склонять, в нем заключена агрессия — они настаивают на том, что это вкусно. Может быть, человеку невкусно, а ему говорят: ешь, что дают, и точка, никаких разговоров.

Отличие от языка советской эпохи заключается в том, что теперь мешанина из приемов. Еще и англицизмы идут в ход, которые власть сама же и ругает, иногда запрещает. Слово “фейк” — пожалуйста, к нему нет возражений, потому что с помощью него можно сажать людей. Зато осуждению подвергаются невинные слова.

— Одна из самых моих любимых книг — это «Телурия» Владимира Сорокина. Про Сорокина часто говорят, что он уже написал и предсказал, какой будет наша страна. Так вот, в «Телурии», как мне кажется, сбылось то, чего боятся в Кремле очень сильно: страна распалась, часть территории оккупирована Китаем, и так далее. Там есть Рязанское княжество и глава, написанная на старославянском языке. Когда читал, я хохотал, потому что в Рязанском княжестве запрещены англицизмы. Вы сказали, что Кремль ругает англицизмы — насколько его борьба с ними успешна? По-моему, всем все равно.

— Я соглашусь, что всем все равно. Если в области языка лжи, ненависти, агрессии все нарастает, то в части англицизмов мы ближе к завершению процесса. А дальше увидим, можно ли откатить назад или можно ли перепрограммировать русский язык, отказаться от этой его части. История покажет.

В России постоянно кто-нибудь выступает против англицизмов. Я уехала в 2013 году, но когда еще была в стране и работала журналистом, на радио и на телевидении постоянно возникала эта тема. Раз в год точно кто-то выходил в эфир и рассказывал, как это плохо — употреблять англицизмы. Владимир Жириновский любил с англицизмами бороться. Он говорил, что «Коммерсант.ФМ» надо заменить на «Торговец.ФМ». Эта борьба до сих пор кажется несерьезной, идет волнами, как осеннее обострение. Безусловно, мы переживаем такую волну сейчас. Может, она более затяжная, чем было раньше. Я думаю, англицизмы останутся там, где за них не будут штрафовать.

Что еще происходит — явно идет борьба с иностранным образованием. На днях запретили “Международный бакалавриат”. Еще один кирпичик в стену. Если посмотреть на картину целиком, идет попытка борьбы с английским языком в принципе. Говорил же Вячеслав Володин: нам не нужен английский язык, давайте учить китайский или языки стран Африки. В этом можно проследить курс на изоляцию и отказ от языков “недружественных” стран.

Меня поразила старая новость из Саратовской области, где был ресторан “Кембридж”. Его держал местный бизнесмен, название ресторана никого не волновало. Пока мать солдата, участника войны против Украины, не написала жалобу. Пришлось бизнесмену менять название, так как на него давили, и теперь этот ресторан называется “Гермес”. Тоже, в общем, не совсем из русского языка, но хотя бы Англия отошла на задний план.

— Эти попытки “очистить” язык являются инструментом объединения жителей разных регионов?

— Я бы так не сказала. Этим способом власть пытается объединить людей идеей борьбы с общим врагом, рассказывая, что Россия защищается от сил тьмы, будто осажденная крепость, что страна должна спастись сама и спасти остальных. Недаром одной из популярных тем в российских изданиях стала тема о переезде иностранцев в Россию. Так что попытка объединить — в то же время попытка разъединить, показать: есть плохие страны, а есть хорошие, как мы, есть плохие люди, они против Путина, а есть правильные, которые поддерживают Путина.

А что сделали российские чиновники, чтобы действительно бороться с англицизмами? Есть страны, которые создают специальные комиссии. В них сидят специалисты и придумывают слова, предлагают их обществу на замену иностранным. Я разговаривала с главой такой комиссии в Литве — литовцам важно сохранить свою языковую идентичность. Мне эта глава объясняла, что они думали, как заменить английское слово “селфи”, предлагали обществу альтернативу, смотрели, приживается она или слова “селфи” не избежать. Успешные примеры граждане подхватывают, но какие-то попытки проваливаются, что логично. Подобные комиссии есть во Франции, в Японии. В России я ни разу не слышала о такой инициативе.

— Почему под ударом именно англицизмы, а не заимствования из других языков? Это потому, что США и Англия — враги?

— Я думаю, да, англосаксы — одна из причин. Кстати, это слово почти исчезло из оборота российских пропагандистов, хотя часто звучало два года назад. И теперь еще непонятно, как развернутся отношения с США, с Дональдом Трампом.

Есть и банальная причина — англицизмов очень много по сравнению с другими словами. Волны немецких и французских заимствований были довольно давно. А начиная с 1990-х в русский язык хлынули англицизмы, в том числе интернет-термины.

— Если я спрашиваю своих друзей из-за рубежа, как у них выглядит Facebook*, что они там читают, они говорят, что у них там кошечки, природа, личные истории. Для большинства россиян Facebook* — это средство познания мира, возможность увидеть разные мнения. В российском сегменте этой соцсети сидят ученые, журналисты, политологи, люди, которые формулируют и формируют, скажем так, отношение к событиям, которые происходят в стране и в мире. Если я спрашиваю друзей про X, бывший Twitter, они говорят, это лучшая соцсеть, потому что там можно очень хорошо шутить, плюс там невероятное количество едких комментариев. Скажите, пожалуйста, как вам кажется, что происходит с языком в интернете, еще сохраняется свобода для россиян?

— Мне кажется, что да, хотя в соцсетях видны все тенденции, которые мы наблюдаем в речи чиновников, на телевидении и в пропагандистских медиа. Ведь те же пропагандисты ведут телеграм-каналы и свои странички, используя устоявшиеся формулировки.

Как мы знаем, в самой России очень сложно высказываться. И чем дальше, тем сложнее это становится. Люди постят с осторожностью, закрывают свои профили, пишут под замком. А язык нынешней российской власти, язык лжи и ненависти, к сожалению, проникает всюду.

– Когда я читаю тексты людей, к мнению которых мне хочется прислушиваться, с которыми хочется сверять позиции, я обращаю внимание на две вещи. Первое — очень много сарказма. Когда ты не можешь в состязательной борьбе ответить государству, чиновнику, остается только смеяться в лицо. Второе — когда люди не могут прямо выразить позицию, они кодируют свой протест. Выбирают такие слова, которые поймут только люди, у которых ценности совпадают. А вы это замечали?

— Я бы сказала, что сарказм может быть частью этого кодирования. Вообще, есть тайный язык протеста — его изучают, в Европе на эту тему были выставки.

Как могут высказаться люди, которые живут в России, но настроены против войны? У них есть задача сделать свое сообщение видимым, чтобы его заметили. Но одновременно оно должно быть невидимым, чтобы автора не арестовали. Поэтому и происходит кодирование. Оно было заметно в начале войны, когда фраза “нет войне” воспринималась российской властью как оппозиционная, за нее людей задерживали. Вспомните, как девушка заменила звездочками часть букв в этой фразе, и полицейским сказала, что это “нет вобле”. Правда, ее все равно наказали.

Шифры – это для своих. Не для тех, кого надо переубедить, а для своего же круга, чтобы показать, как думаешь ты, узнать, что ты не один. Ну и избежать риска для жизни, здоровья и так далее. Проявлений языка протеста в России сейчас стало меньше, потому что война затягивается. Сейчас они тайные, проявляются, когда что-то происходит.